Трансформация Америки: упущенные возможности и сохраняющиеся альтернативы

ДзенАлександр ЯковенкоВсе материалыОглавление

• Введение
• Опыт просвещения элит: Киссинджер, Бжезинский и другие
• Упущенные альтернативы: внешнеполитические
• Упущенные альтернативы: внутриполитические
• Какие варианты в наше время

Введение

Приход в Белый дом Д. Трампа свидетельствует о том, что консервативная Америка признала необходимость трансформации страны в соответствии с требованиями времени и переформулирования национальных интересов в консервативном, прагматическом ключе. Идеал — «золотые» 50-60-е годы. Но так ли уж беспроблемны они были? И возможно ли вновь войти в тот поток? Уместен и другой вопрос: есть ли вообще у Америки с ее «абсолютным безумием» (по Джеку Керуаку), когда одни «лабают на равных со своей судьбой», а другим «не терпится кого-нибудь застрелить», задняя скорость. До сих пор у элит преобладала устремленность вперед, даже если в этом «движе», как сейчас, из числа бенефициаров выпадают целые социальные слои. Определенную пищу для размышлений на этот счет дает обзор альтернативных стратегий и идей, которые противостоят реализованному мейнстриму и позволяют надеяться, что есть жизнь и после либерализма. Вопрос, что бы это значило в сложившихся кризисных условиях, когда Трамп заговорил о «выживании».

Опыт просвещения элит: Киссинджер, Бжезинский и другие

Критике состояния западных элит и, надо полагать, далеко не случайно, посвящена книга Г. Киссинджера «Лидерство. Шесть исследований в области мировой стратегии», где в качестве образцов для подражания взяты Конрад Аденауэр, Шарль де Голль, Ричард Никсон, Анвар Садат, Ли Куан Ю и Маргарет Тэтчер. Выбор кандидатур понятен: никто из них радикально не оспаривал американского лидерства, будь то Аденауэр со своей «стратегией смирения», де Голль — со «стратегией воли» или Тэтчер — «стратегией убеждений». Никсон (вместе с автором) восстал против внешнеполитической догмы и добился стратегического преимущества над СССР своей «стратегией равновесия». Логика тогдашней китайской политики Вашингтона (которой гордился Киссинджер) как минимум требует хороших отношений со всеми сторонами геополитического треугольника США — Россия — Китай, а не конфронтации одновременно с Москвой и Пекином.

По сути, Никсон признавал многополярность в ее тогдашнем «треугольном» формате: он «преобразовал миропорядок, введя многополярность в глобальную систему». Киссинджер призывал извлечь главный урок из его дипломатии, а именно: «центральный характер национальных интересов, поддержание глобального равновесия и установление устойчивых и интенсивных обсуждений среди ведущих государств с целью создания рамок легитимности, в которых можно будет дать определение баланса сил и соблюдать его». Эта сдержанность во внешней политике, или, как определил Киссинджер, «дисциплинированное применение американской мощи», могла бы стать «прочной школой американской внешней политики — с переформатированием не только стратегии, но и мышления». Помешал Уотергейт. А окончание холодной войны и распад СССР «были восприняты в идеологическом, а не геополитическом ключе — как подтверждение укоренившихся представлений Америки о мире». Среди них — «вера в то, что противники сокрушаются в силу их собственной динамики или их можно сокрушить; что трения между странами чаще являются результатом недопонимания или злого умысла, а не различий в интересах и ценностях, которые каждая сторона рассматривает как законные; и что только достаточно будет толчка со стороны США, чтобы миропорядок, основанный на правилах, сложился естественным образом как выражение неодолимого человеческого прогресса». И далее: «Сегодня, полвека спустя после президентства Никсона, эти импульсы привели Соединенные Штаты к ситуации, которая разительно напоминает ту, что унаследовал Никсон в конце 60-х годов».

Трудно дать более четкую и убедительную трактовку проблем американской внешней политики, зашедшей в тупик из-за свойственных элитам идеологических предрассудков и инерции — тупик, из которого Вашингтон пытается выйти на путях эскалации. При этом неизбежно уступает эскалационному доминированию России, упершись в неготовность Запада в целом к прямому конфликту с Москвой и в эффект «Орешника», по мощи не уступающего ядерному оружию, но экологически чистого, несбиваемого и потому — в отличие от него — применимого. Тут уместно замечание Майкла Бекли в журнале Foreign Affairs о том, что наметился разрыв между целями внешней политики и наличными ресурсами для их достижения, что приводит к чрезмерной силовой реакции и «погружает страну в трясину войны, как это было в Афганистане и Ираке».

Важно и другое — и это прямо противостоит современным трендам в западном обществе и в области формировании их элит. Киссинджер указывает, что всех указанных лидеров отличала «глубокая грамотность», под которой он понимает прежде всего классическое гуманитарное образование с обязательным знанием истории и философии, вообще привычку к чтению (в том числе художественной литературы), которая развивает воображение и показывает, как устроен мир. У всех было религиозное воспитание, которое позволяло формировать долгосрочный взгляд на вещи. Все были патриотами с «глубоко укорененным чувством национальной идентичности», а вовсе не «гражданами мира с космополитичной идентичностью». Для них была важна сила характера, что позволяло идти против ортодоксальных представлений, противостоять групповым корыстным интересам и в то же время действовать с должной сдержанностью, проводить умеренную политику с «разумной озабоченностью отдаленными последствиями» своих решений. Их опыт государственного управления говорит в пользу сочетания «интуиции и вдохновения», но также воли и потребности в одиночестве, необходимом для размышления. Что мало совместимо с современной «визуальной культурой».

Все были сравнительно скромного происхождения и исповедовали «национализм среднего класса». Все эти свойства лежат в основе их творческого подхода к политике и преобразовательного характера их стратегий. Поминание Киссинджером «национализма среднего класса» далеко не случайно. Там же, в «Лидерстве», он цитирует Кристофера Лэша (из его посмертной книги 1996 года «Восстание элит и предательство демократии»): «Каковы бы ни были его недостатки, национализм среднего класса обеспечивал общую основу, общие стандарты и общие рамки, без которых общество растворяется в не более чем соперничающие фракции, как это столь хорошо понимали отцы-основатели Америки, — в войну всех против всех». Тут Киссинджер ступает на непривычную для себя почву анализа внутреннего состояния Америки, возможно, рассматривая свою книгу как политическое завещание. Он завуалированно критикует политику демпартии при администрации Дж. Байдена, которая ни много ни мало означала попытку стирания сложившейся исторически традиционной американской идентичности, носителем которой и является средний класс, или коренная Америка WASP (белая, англосаксонская и протестантская).

Все шесть указанных Кисинджером лидеров столкнулись с явлением «эволюционного загнивания» в своих странах — условий, которые и выдвинули их на авансцену политики. В своей более ранней работе «Мировой порядок» Киссинджер критиковал западные элиты за то, что они полагались на «автоматизм» расширения сферы западного доминирования в отсутствие в мире альтернатив как следствие окончания холодной войны и распада Советского Союза. Он допускал, что внешнеполитические провалы Америки в этот период «критики, возможно, припишут недостаткам — нравственным и интеллектуальным — американских лидеров», которые оказались не способны «разрешить проблему свойственного всему обществу двойственного отношения к реализму и идеализму, могуществу и легитимности, силе и дипломатии». Уже тогда он писал о «многополярности мощи» и необходимости создания инклюзивного мира. На этот раз он предсказывает, что «либеральный и основанный на универсальных правилах порядок на практике уступит место, на неопределенный период времени по крайней мере, частично разделенному миру». Примечательно, что он негативно высказывается об «идеологизации внешней политики», считает необходимыми постоянные дискуссии между потенциальными противниками, дабы «способствовать культивированию навыков взаимного стратегического самоконтроля», в том числе применительно к последствиям новых технологий. Не менее важно его замечание о том, что информация «должна рассматриваться в более широком контексте истории и опыта».

Интерес представляет его суждение о нынешнем конфликте вокруг Украины: в результате событий после окончания холодной войны «вся территория от установленной линии безопасности до национальной границы России оказалась открытой для новой стратегической конфигурации. Стабильность зависела от того, смогут ли возникающие решения успокоить исторические страхи европейцев перед российским доминированием и учесть традиционные российские озабоченности по части наступления с Запада». Все, что пошло не так на Украине, он относит на счет «провала стратегического диалога». Киссинджер — мастер дипломатических формулировок, но даже из них видно, что он не мог не признать наличие реальной проблемы безопасности в регионе, причем имеющей глубокие исторические корни, которая так и не нашла своего решения в последние 30 лет. Он не был склонен назначать виновных.

Особого внимания заслуживает поднятая Киссинджером тема идентичности во внешних делах. Сейчас очевидно, что внешняя политика — это прежде всего политика идентичности, которая и лежит в основе понимания национальных интересов. Россия в данном отношении — не исключение из правила. Более того, западный натиск логично дошел до попытки разрушить само основание нашей идентичности.

Бывший высокопоставленный сотрудник британского Форин Офиса и внешнеполитического аппарата ЕС Роберт Купер приводит такой пример. Во время встречи в Нассау в декабре 1962 года между Дж. Кеннеди и британским премьером Г. Макмилланом возник вопрос о том, нужны ли Лондону независимые ядерные силы (тогда они требовали обновления с помощью американцев). Отстаивая свою позицию, британец (со слов Макджорджа Банди) аргументировал тем, что «отказаться от ядерных сил означало бы, что Великобритания не является страной, которая прошла через всю свою прежнюю историю», включая «сопротивление нацистской Германии в 1940 году», угрожал своей отставкой и чуть ли не уходом Лондона в некий полунейтральный статус.

Тут мы можем с куда большим основанием повторить, что проигнорировать украинский вызов нашей идентичности и истории означало бы, что Россия не является той страной, которая прошла через всю свою прежнюю историю. Уже не говоря о том, что у нас есть достаточно оснований рассматривать данный конфликт, отягощенный возрождением нацизма и попыткой отрицания нашей победы над нацистской Германией, как гражданскую войну, отложенную во времени в силу известных обстоятельств.

Просвещением американских элит занимался и З. Бжезинский, особенно на фоне провального президентства Дж. Буша — младшего. В своей статье «Дилемма последнего суверена» (осень 2005 года) он прямо писал, что США не смогут в одиночку решить ни одной из значимых мировых проблем, если не будут «стремиться к общему пониманию нашей исторической эпохи». Сам Бжезинский в качестве ключевой характеристики современной эпохи назвал «глобальное политическое пробуждение», то есть процессы за пределами исторического Запада.

Оба американских политолога — и это знаменательно — обращаются за аргументами к автору знаменитого «Заката Европы» Освальду Шпенглеру, который западным официозом предан неформальной анафеме. Киссинджер осторожен и цитирует лишь его мнение о том, что «прирожденный государственный деятель — в первую очередь знаток, знаток людей, ситуаций, вещей <…> (и обладает способностью) делать то, что должно, того не зная». Бжезинский в указанной статье позволяет себе апеллировать сразу к Шпенглеру, А. Тойнби и С. Хантингтону, заключения которых «зловеще имеют отношение к современным глобальным дилеммам Америки». У Тойнби это «суицидальное госуправление», когда милитаризм был наиболее общей причиной краха цивилизаций; у Хантингтона — в результате глобализации «американская гегемония отступает, за ней следует эрозия западной культуры, в то время как местные, укорененные в истории нравы, языки, верования и институты заново утверждаются». Что до Шпенглера, то для Бжезинского важен его вывод о будущем Запада, «как кульминации процесса политического загнивания» с превращением в «чрезмерно амбициозную и во все большей мере цезаристскую цивилизацию».

Категорией «политическое загнивание» оперирует и не менее авторитетный (это не значит, что элиты к нему прислушиваются) Ф. Фукуяма. В своем исследовании «Политический порядок и политическое загнивание» он предупреждает об общности законов загнивания для всех политических порядков и систем, особенно институтов, более того, «демократия сама может служить источником загнивания». Применительно к Америке он доказывает, что «та поражена проблемой политического загнивания в более острой форме, чем другие демократические политические системы». Но главное, «нет автоматических исторических механизмов, которые делали бы прогресс неизбежным или предотвращали загнивание и откат назад». Впоследствии в январе 2021 года на страницах журнала Foreign Affairs он конкретизировал свой диагноз, указывая на то, что в силу интеллектуальной косности и мощи закрепившихся в системе корыстных интересов вряд ли удастся провести институциональную реформу без «серьезных потрясений для политического порядка». В последнее время к ним добавились такие факторы, как «исчезновение общей фактологической основы для демократических обсуждений» и превращение политических различий в разногласия по поводу «культурной идентичности».

Феномен Трампа еще до его победы на выборах 2016 года Фукуяма воспринял как выбор между «политическим загниванием и обновлением». Он сосредоточивает свой анализ на пострадавшем от глобализации белом рабочем классе Америки, требующем экономического национализма и теперь голосующем за республиканцев, в то время как демократы приняли рейганомику. Трамп как минимум с ней порвал. Трампа и Б. Сандерса он рассматривал как «большую возможность» починить переживающую дисфункцию политическую систему. Мы знаем, что реально произошло тогда на выборах и в последующие годы: на пути перемен встали «глубинное государство» и то, что Фукуяма называет «ветократией».

Упущенные альтернативы: внешнеполитические

Остается важный вопрос: были ли другие варианты внешнеполитической стратегии у США после окончания холодной войны, возможна ли была «нормализация» Америки без потрясений и что может служить точкой отсчета нынешнего кризиса в отношениях Запада с Россией.

На него отвечают сами американцы. Наиболее цитируемое мнение принадлежит архитектору политики сдерживания Дж. Кеннану — о том, что решение о расширении НАТО стало «наиболее роковым» в период после окончания холодной войны. Сейчас всем понятно почему. Ведущий политобозреватель «Нью-Йорк Таймс» Томас Фридман писал, основываясь на опыте последовавших событий: «Мы сделали первый выстрел, когда расширили НАТО к российской границе, несмотря на то что Советский Союз исчез. Послание Москве было ясным: вы всегда наш враг, какая бы система у вас ни была» (25 июня 2015 года). Киссинджер сам теоретически обосновал стратегический смысл расширения НАТО в том же 1994 году в своей «Дипломатии», причем опять апеллируя к истории, которую он хорошо знал, но применял выборочно. Речь шла о том, чтобы подстраховаться на случай, если Россия свернет с пути либерализма. Он отмел аргумент президента Б. Клинтона (на саммите альянса в январе 1994 года) о том, что такое решение «проведет новую линию между Востоком и Западом, что могло бы стать самосбывающимся пророчеством о будущей конфронтации».

Как бы то ни было, решение о расширении было принято, а в Госдепартаменте российскому послу Ю. Воронцову было заявлено, что Россию не планируется приглашать в альянс. Процесс отчуждения между Западом и Россией был запущен и его логика стала определять западную политику сдерживания России «про запас». На разных этапах раздавались голоса, в том числе аналитиков, прошедших через Штаб внешнеполитического планирования Госдепартамента (в этой должности побывал и Фукуяма), в пользу более умеренной политики в отношении Москвы, необходимости учета ее интересов безопасности даже в условиях навязанной нам и Европе натоцентричной системы региональной безопасности — именно поэтому застопорилась институционализация ОБСЕ, которая до сих пор не имеет своего Устава.

Бжезинский в начале 2014 года предлагал вариант «финляндизации» Украины, то есть ее военно-политической нейтрализации, дабы избежать разрыва отношений с Россией. Ранее в своей книге «Стратегическое видение» он предупреждал об ограниченности ресурса доминирования у Запада и предлагал взять курс на создание «большого и более жизнеспособного Запада» за счет интеграции в него России и Турции — двух евразийских государств, включая в перспективе прием России в НАТО. Он считал, что установлению «исторически обязывающих отношений» между Западом и Россией способствовала бы «Украина, не враждебная России». В числе упущенных возможностей, на его взгляд, мог бы быть «совместный договор НАТО — Россия по мере расширения альянса».

Стратег Бжезинский не мог не понимать, что внутреннее состояние Америки, ее общества составляет основу ее международного влияния. Именно саморазрушительное президентство Дж. Буша — младшего с его «войной с террором» и возобновлением дефицитов федерального бюджета (по подсчетам Дж. Стиглица, одна война в Ираке обошлась стране в три-пять триллионов долларов), фанатизмом окружавших его неоконов заставило многих задуматься о будущем США. Майкл Мандельбаум попросту писал, что США «провалили свою миссию в мире» после окончания холодной войны. Бжезинский идет дальше: он проводит сравнение с судьбой Советского Союза, находя «несколько элементов вызывающего тревогу сходства» — прежде всего расходы на оборону и дисфункцию политической системы, и не исключает «исторического упадка, напоминающего унизительное бессилие Китая XIX века».

Вопрос об обновлении страны встал во весь рост, казалось бы, на пике могущества США. Неудивительно, что после Дж. Буша — младшего стали появляться и идеи пересмотра базовых принципов национальной безопасности, которые оставались неизменными со времен начального периода холодной войны (Закон о национальной безопасности 1947 года и директива СНБ-68 1950 года). Яркой попыткой запустить такой интеллектуальный проект стала публикация в 2011 году двумя военными аналитиками под псевдонимом Y «Нарратива национальной безопасности». Его содержание суммировала только что ушедшая с поста директора Штаба внешнеполитического планирования Госдепартамента А.-М. Слотер. Речь о переосмыслении национальных интересов, сопоставимом с Длинной телеграммой Кеннана 1946 года. А именно: переход США «от контроля в закрытой системе к вызывающему доверие влиянию в открытой системе», «от сдерживания других стран к обеспечению устойчивости собственного развития», «от сдерживания посредством устрашения и обороны к гражданскому сотрудничеству и конкуренции», «от глобальной политики и экономики нулевой суммы к сумме положительной», «от национальной безопасности к национальному процветанию и безопасности». Такой поворот суммируют приводимые ею слова тогдашних министра обороны Р. Гейтса и председателя Объединенного комитета начальников штабов (ОКНШ) адмирала М. Маллена о необходимости «демилитаризации внешней политики» и о том, что бюджетный дефицит составляет наибольшую угрозу национальной безопасности.

Историю дрейфа Запада в вопросе расширения НАТО, как оно случилось, причем вопреки устным заверениям западных лидеров, данным позднему советскому и российскому руководству, детально и на основе ранее не публиковавшихся документов изложила американская исследовательница М. Э. Саротт в книге «Ни на один дюйм», которая, выйдя как нельзя кстати в конце 2021 года, стала бестселлером и получила множество призов — в том числе была признана лучшей книгой 2021 года журналом Foreign Affairs. Автор заключает, что при всех возможных вариантах выстраивания Западом позитивных отношений сотрудничества с Москвой после окончания холодной войны «в конечном счете оказалось необоримым искушение продолжать (расширение) без адекватного рассмотрения его последствий». Она приводит цитату из статьи 1993 года Стивена Сестановича (затем он стал ключевой фигурой в Госдепартаменте на российском направлении) в «Нью-Йорк Таймс»: при всех сомнениях относительно множества альтернатив (расширению НАТО) «эти сомнения — ничто по сравнению с тем разочарованием и беспомощностью, которые мы будем испытывать, если российская демократия потерпит поражение».

Саротт указывает также на то, что поспешный демонтаж «Партнерства ради мира» (ПРМ), в котором участвовала и Россия, в пользу начала расширения альянса в 1997 году не предотвратил отката Венгрии, Польши и ряда других восточноевропейских стран, которые «выхолостили многие из своих сравнительно новых демократических законов и норм».

М. Мандельбаум писал, что решение о расширении НАТО будет «в исторической перспективе наиболее чреватым последствиями для внешней политики США». С ним соглашается и глава авторитетного нью-йоркского Совета по международным отношениям Ричард Хаас, который считает, что «вполне определенно расширение НАТО способствовало отчуждению России». Сам он, будучи главой Штаба внешнеполитического планирования Госдепартамента при К. Пауэлле в 2001-2003 годах, не раз предлагал не сворачивать ПРМ и даже рассмотреть вопрос о приеме России в НАТО «в качестве средства ее интеграции в статус-кво», но все эти идеи не получили поддержки.

Упущенные альтернативы: внутриполитические

Оказывается, что были иные, кроме инерционных, варианты внутреннего развития и международного позиционирования США в связи с кардинально изменившимися внешними условиями на рубеже 80-90-х годов прошлого века. Эту тему поднимает Питер Бейнарт в своей книге «Синдром Икара», опубликованной под эгидой нью-йоркского Совета по международным отношениям. Он цитирует таких видных мыслителей консервативного спектра, как Ирвинг Кристол и Джин Киркпатрик: для Америки пришло время «стать нормальной страной в нормальное время», надо распустить НАТО, вывести войска из Европы, сократить оборонный бюджет и готовиться к жизни в многополярном мире. Словом, «раз выживанию США уже ничто не угрожает, надо уйти с баррикад».

Они исходили из нереалистичности того, что Америка может поддерживать баланс сил в глобальной политике: для этого не было ни ресурсов (страна жила в долг), ни одобрения американского народа. Им, однако, противостояли те, кто считал, что «нормального времени» не бывает. В 1993 году И. Кристол писал и о том, что, когда закончилась холодная война, началось настоящее противостояние внутри самих США, к которому они оказались «гораздо менее подготовлены <…> , гораздо более уязвимы». Признаки поляризации в американском обществе начали проявляться уже тогда.

Свою лепту в осмысление международного позиционирования США в новых исторических условиях внес и создатель политологического центра «Юрейже Груп» Иэн Бреммер. В своей книге «Сверхдержава» накануне выборов 2016 года он аргументированно выступал за то, чтобы Америка «вела силой своего примера», не пытаясь за других решать их собственные дела, вариант «независимой Америки» (Найджел Фарадж, агитировавший за выход Великобритании из ЕС, возглавлял Партию независимости Соединенного Королевства). Бреммер также утверждал, что «Россия слишком большая, чтобы ее можно было изолировать. <…> Почему Вашингтон влез в нарастающий конфликт с Россией из-за Украины — страны, которая для Москвы всегда будет значить намного больше, чем для нас?».

В августе 2021 года в журнале National Interest появилась статья Уэсса Митчелла «Стратегия избежания войны на два фронта». Автор ушел с поста заместителя Госсекретаря по делам Европы и Евразии осенью 2019 года, а через год подготовил для Пентагона доклад, на основе которого и написал данную статью. Ее трудно расценить иначе, как смесь планов Шлиффена и «Барбаросса» — по навязыванию России силовой конфронтации на Украине с целью вывести ее из игры до того, как надо будет противостоять Китаю. Для войны на два фронта у США недостает ресурсов. Поэтому надо срочно «остановить экспансию России в западном направлении» и развернуть ее в восточном, заодно предполагаемое военное поражение на Украине дестабилизирует Россию и приведет к «смене режима». Историческое обоснование, как всегда, выборочное: Русско-японская война с последовавшей революцией 1905 года. Таким образом, проливается свет на реальную стратегию США, на вызов которой мы не могли не ответить. Причем это заговор не только против России, но и против Европы, как показало дальнейшее развитие событий.

Одновременно можно судить о смене поколений в рядах американского сообщества, которое занимается стратегированием: на смену тем, кто знал войну и прошел через опыт войн в Корее и во Вьетнаме, пришло непуганое поколение — своего рода младотурки от политологии, которые стремятся заявить о себе, рискуя балансированием на грани ядерной войны. Тут уместно вспомнить британца Лоренса Фридмана, который в своем фундаментальном труде «Стратегия» пишет об относительности любых стратегий, ссылаясь при этом на высказывание американского боксера Майка Тайсона: «У всех есть план, пока их не отправляют в нокаут». В категорию последнего, видимо, и попадает готовность России к затяжному конфликту на Украине, что легко было предвидеть и что означает полное фиаско указанной американской стратегии, целиком рассчитанной на успех блицкрига. Поневоле ситуация отсылает всех, включая самих американцев, к печальному опыту Германии.

Запад во главе с США дает классический пример вступления на путь внешней агрессии как средства решения внутренних задач их элитами. Применительно к украинскому кризису можно говорить и об аналоге Карибского кризиса, развязанного на этот раз американцами у российских границ. Отсюда важность изучения внутреннего состояния наших международных партнеров, перспектив их внутренней трансформации в соответствии с требованиями времени. Торможение реформенных процессов, особенно в ведущих странах мира, всегда чревато созданием угрозы международному миру и безопасности, как это произошло в данном случае. Можно говорить, что России была объявлена война решением США о расширении НАТО уже в далеком 1994 году, когда Америка находилась на перепутье и ее элиты сделали выбор в пользу инерционной политики как внутри страны, так и вовне.

Какие варианты в наше время

Нынешний конфликт между Россией и США по своим геополитическим последствиям сопоставим с мировыми войнами, из которых Крымская широко признается, в том числе британским историком Орландо Файджесом, как «нулевая мировая». В пользу такого подхода свидетельствуют и выводы доклада ИМЭМО «Россия и мир: 2025», прежде всего о том, что изношенность институтов послевоенного урегулирования в Европе и мире обусловила его «практический полный развал» при дальнейшей эволюции процессов «регионализации, расширении многосторонности и развитии сетевого постмодернистского формата международных отношений». Тут уместно упомянуть тезис А. Дугина о многополярности как о «сухопутном постмодерне», который утверждает подход к миру на основе «геометрии природы».

Существенную роль в этом переходе к многополярному мироустройству, когда издержки поддержания статус-кво превышают любые риски перемен, будут играть, по мнению ИМЭМО, фактор «радикальной неопределенности бинарного характера» во всей глобальной политике и «смена власти» (подлинная революция) в США, которую предлагается рассматривать как «задающую рамки прогноза на 2025 год». В частности, речь идет о транзакционности как «формате международных отношений на среднесрочную перспективу». Время покажет, где и с кем возможны «прагматичные, а нередко циничные сделки» Вашингтона в предстоящие годы, когда, как показал украинский конфликт, «возрастает вес военно-силового фактора» и «утверждается норма fait accompli».

В любом случае на этот раз Россия готова вести дела с Америкой лицом к лицу на этой основе и с позиции силы. Уже не говоря о том, что именно Москва стояла у истоков ресуверенизации и консервативной волны, то есть оказалась в роли ведущей, а не ведомой — на уровне базовых идей и фундаментальных стратегий развития и внешней политики — в отношениях с США и Западом в целом. Не исключено, как полагают в ИМЭМО, что транзакционность не сработает в отношении подхода России к украинскому конфликту (как для нее экзистенциальному), тогда выход придется искать в «пакетных решениях» на новом витке эскалации с «более масштабными геополитическими договоренностями».

Наличие идей об альтернативных стратегиях развития США и их международного позиционирования в период после окончания холодной войны говорит о двух вещах. Во-первых, такие возможности рационального поведения элит отнюдь не исключались, и подходы на основе здравого смысла в принципе сохраняются в их консервативном сегменте. Во-вторых — потеряна целая эпоха, а это практически 40 лет неолиберальной экономической политики в сочетании с глобализацией, или жизнь целых двух поколений американцев, что завело развитие страны в тупик и растратило огромные ресурсы, доведя страну до перспективы банкротства и других признаков отчаянного положения.

Условно это можно назвать застоем по-американски, когда страна де-факто развивалась в минус, что прикрывалось возможностью бесконтрольного печатания денег, ростом фондовых рынков и переформатированием экономики в рамках ее финансиализации. Эти декорации износились и просто рушатся. Если брать аналогии, то в Советском Союзе точкой отсчета такого развития были несостоявшиеся косыгинские реформы и общая расслабленность политического руководства, поощрявшаяся разрядкой и сопровождавшаяся интеллектуальной косностью, догматизмом, неспособностью к постановке долгосрочных, стратегических задач национального развития. Похоже, что даже не ставился вопрос о выживании в условиях существования в идеологически враждебной западной системе торгово-экономических и валютно-расчетных координат.

Уже очевидно — в том числе из заявлений Трампа о том, что только тарифы и отказ от потолка долга могут спасти Америку, — что у страны не осталось простых решений (кстати, как нет простых решений у украинского конфликта, что для себя наконец осознал Трамп). Требуется долгосрочная стратегия именно «выживания», а не плавной/мягкой трансформации (на это уже нет времени), которая объединяла бы страну, расколотую по фундаментальному вопросу идентичности.

Глобальная тарифная агрессия явно провалилась, но, отложенная во времени, она маячит на горизонте. В условиях существенной торгово-экономической взаимозависимости с тем же Китаем, который определен как главный геополитический вызов (поскольку повторяет путь Америки к восхождению на глобальный Олимп — посредством наращивания экономической и технологической мощи, которая, предполагается, неизбежно должна конвертироваться в военно-политическую и затем геополитическое доминирование), приходится делать выбор в пользу долгосрочной стратегии управления ею. Разумеется, при параллельном курсе на перевод страны в русло устойчивого развития. И то и другое требует времени, что исключается самим краткосрочным политическим циклом, когда выборы в Конгресс проводятся каждые два года.

Разрешить эту проблему можно только посредством сплочения страны на платформе общего видения ее будущего, которое оправдает неизбежные тяготы перехода в новое/старое состояние на совершенно новой технологической платформе. Судя по заявлениям Трампа, его искушает прошлое, когда отечественный автопром служил основой экономического развития страны и отвечал запросу на мобильность («золотые» 50-60-е годы), хотя последний снизился ввиду возможностей работать дистанционно. В любом случае очевидно, что реиндустриализация США — не мгновенный процесс. Необходимо найти решение по временному разрыву между созданием отраслей (в том числе за счет локализации производства иностранными инвесторами) и полным закрытием — с помощью тарифов — своего рынка для дешевых товаров иностранного производства, прежде всего потребительских, включая автомашины.

Параллельно должна решаться задача поиска внешних рынков для вновь создаваемых отраслей. Существует мнение экономистов, что в качестве такого рынка, сравнительно емкого (600 миллионов человек) и с достаточным платежеспособным спросом, может рассматриваться Юго-Восточная Азия, где придется конкурировать с Китаем. Но также не исключаются страны Латинской Америки и Африки со сравнительно низким объемом спроса — там также предстоит конкурировать с китайскими товарами. Есть надежда, что создание новых рабочих мест поможет интегрировать более высокую стоимость рабочей силы в США в более инклюзивный экономический рост.

В то же время сохраняется цель «сдерживания» Китая посредством тарифных войн. Первоочередной задачей могло бы стать разрушение Европы как китайского рынка — в дополнение к потере там рабочих мест вследствие деиндустриализации, что ведет к сокращению спроса. Свою роль при этом сыграли бы увеличение странами ЕС военных расходов и сокращение ассигнований на социальные программы. Расчет может строиться и на возвращении американских компаний в Россию в условиях нормализации двусторонних отношений, тогда как европейский бизнес будет оставаться за бортом ввиду долгосрочной конфронтации европейских элит с Москвой.

Продвигаемый Трампом законопроект о новом бюджете, который предусматривает рост расходов и увеличение (до 1,9 триллиона долларов) бюджетного дефицита, вызвал острые разногласия Белого дома с Илоном Маском. Вроде как обнуляются усилия последнего по экономии госрасходов. С другой стороны, нельзя исключать, что Трамп, призывающий отменить потолок госдолга, искусственно форсирует неизбежный экономический обвал, включая крах надутого донельзя пузыря фондовых рынков, в стремлении предложить спасительные меры, которые не пройдут в отсутствие явного кризиса. Они могут включать нечто связанное с будущим ФРС, которая больше века управляет страной в интересах ведущих банков. Принимается закон о стейблкойнах, который в принципе может создать условия для манипулирования эмиссией (скажем, под обеспечение волатильной криптовалютой) и «мягкого»/технического списания накопленного непомерного госдолга США. Так что различия между подходами Трампа и Маска — это условно разница между арифметикой и высшей математикой. Тем более что Трамп понимает: сильный доллар — это глобализм и империя и он в корне противоречит интересам возрождающейся промышленности.

Надо иметь в виду, что в 900-страничном «Проекте 2025» консервативного Фонда «Наследие» (апрель 2024 года), многие из авторов которого оказались в администрации Трампа, в числе прочего предлагалось создать специальную комиссию Конгресса по рассмотрению вопроса ФРС и золотого стандарта (отменен Никсоном в 1971 году). Эксперты отмечают нарастание в мировой практике общего тренда на урезание независимого статуса центробанков. Вот и Трамп в открытую требует от главы ФРС Дж. Пауэлла снижения учетной ставки.

Пока рано судить, но нельзя исключать, что стратегия Трампа сработает и это разрешит проблему краткосрочности политического цикла в США — по аналогии с Новым курсом Ф. Д. Рузвельта, который избирался четыре раза подряд. Для этого экономический спад должен состояться уже в этом году, чтобы меры по реструктуризации экономики могли заработать до промежуточных выборов 2026 года. В то же время, как показывает конфликт между Маском и Трампом, да и в самой Республиканской партии (в том числе противоречия в подходах к украинскому урегулированию), возможны разные варианты радикализации ситуации в США, которая затрагивает мощные корпоративные и просто частные интересы. Конфликт федерального правительства с управляемой демократами Калифорнией на почве абсолютного приоритета Трампа, каковым является борьба с незаконной иммиграцией (последняя, в понимании Дж. Д. Вэнса, грозит Америке «цивилизационным суицидом»), может стать предвестником испытания США на разрыв, включая Конституцию и всю институциональную систему страны.